В бездне отчания.
Если ты по-настоящему безразличен,
никто из тех, кто может причинить тебе
зло, про тебя просто не вспомнит и не подумает.
Виктор Пелевин. "Чапаев и пустота".
Более полувека Олег Целков пишет один и тот же «портрет» чудовищного мунтанта – человеководобного существа, в котором все ужасно: и огромное плоское лицо, и крошечные щелочки глаз, и отверстый в крике безгубый рот. Образ мускулинного насилия напоминает об исследованиях «прирожденных преступников» Чезаре Ломброзо: ассиметрия черепа, выступающее вперед лицо, короткий, скошенный лоб, выступающие надбровные дуги… «Физическое» существо, не способно чувствовать боль – ни собственную, ни тем более – чужую.
Долгие годы казалось, что источник мощи, наглой, всепобеждающей агрессии этой твари – репрессивная система, в которой рос и формировался художник, хотя никакие внешние ее признаки в его картинах обнаружить невозможно. Целков и сам долгое время был уверен, что изображает порожденное социализмом зло, пишет пародию на авторитарное общество, создавшее «нового человека» – безликий, единый во всех порывах «советский народ». Вслед запрещенным в те годы к публичному показу, запертым в запасниках Русского музея «крестьянским циклам» Казимира Малевича (1928–1932), он представляет лишенные индивидуальных черт фигуры. Но в годы «великого перелома» – радикального поворота огромной страны, жертвами которого стали миллионы, в первую очередь, миллионы крестьян, трансформация только начиналась. Целков подводит итоги действия «освенцима человеческого духа» – мира, погруженного во тьму и зло.
Отчисленный «за формализм» из нескольких художественных учебных заведений бунтарь довольно рано нашел свою емкую и универсальную формулу, движущей силой которой стало отвращение к cуществующему порядку, в том числе и художественному. Подобно своим современникам, абстрактным экспрессионистам, он, демонстрируя разочарование в гуманистическом проекте, исследовал темную сторону человеческой натуры, инстинкты освобожденного от всего личного и рационального существа. Писал ярким брутальным цветом, без полутонов, почти полностью ограничиваясь основой спектра: красным, фиолетовым, зеленым, синим. Прозрение пришло вдруг и сразу, в разгар не соблазнившей и не обманувшей художника хрущевской «оттепели», за несколько лет до того, как лидер чехословацкой компартии сформулировал популярную доктрину о «социализме с человеческим лицом». «После десятилетия упорных и бесплодных трудов в 1960 году я написал свою первую, первую свою, картину с двумя лицами – «Портрет»… Я впервые, первый, случайно «стянул» с лица лицо «по образу и подобию» и увидел – ЛИЦО. Потрясению моему не было предела. Я написал как бы портрет, однако не портрет отдельно взятого субъекта, а портрет всеобщий. Всех вместе в одном лице и – до ужаса знакомом. Я вовсе не ставил задачи «срывать с лица маску», да и увидел я не «плохое» или «хорошее», а нечто более – похожее, более подлинное. На лице? Точнее, в двух лицах отпечатались милионы лет, прожитые человечеством в прошлом. И столько же – в непроглядном будущем». Расплываясь по большим, по меркам неофициальной школы холстам, скалясь и пихаясь, рожи начали двоиться, троиться, множиться, воспроизводя себе подобных соединяясь в толпу человекоподобных монстров, готовых всегда и на все: распинать, линчевать, судить, спасать.
Для Целкова нет ни эллина, ни иудея, ни даже самого художника – автопортреты неотличимы от всех других физиономий и ничуть не комплиментарнее портретов. И апостолы в «Тайной вечери» ярятся теми же бессмысленными масками, что и персонажи из «Голгофы». Это самый примитивный вариант маски, подобный тем, что используются в первобытных культурах для обозначения простых и важных смыслов. Главным из которых всегда оставалось исключение индивидуальности, любых признаков личности – того, что составляет традиционный портрет. На очень короткое время, в начале семидесятых, монолитная система поменялась – персонажи утратили однозначность и универсальность, на картинах возникли узнаваемые лица – узнаваемые, впрочем, относительно: художник утверждает, что сам стал похож на своих героев – начал бриться наголо, «глаза превратились в щелочки, как у героев моих картин». Чуть более светлыми и менее экспрессивными работы Целкова стали после его отъезда в вынужденную эмиграцию. Но и западный социум, навязывающий совсем другие схемы и образы, оставил простор для мизантропических, саркастических исследований жестокой природы истинного «внутреннего» homo sapiens.
Фаина Балаховская