Молодым человеком Владимир Вейсберг в 1939 познакомился с художником группы «Бубновый валет», бывшим фовистом Ильей Машковым, часто встречался с ним в дачном поселке для художников Абрамцево. Был тяжело ранен на фронте во время Второй мировой войны, из-за чего смог посещать Суриковский институт только вольным слушателем. С 1944 по 1948-й учился в студии изобразительного искусства у Сергея Мусатова-Ивашова, в конце сороковых посещал студию А. Осмеркина. Таким образом, непосредственно из рук своих учителей – художников еще досоветского периода – воспринял традиции престалинского искусства.
Владимир Вейсберг оказал влияние на многих художников своего времени. С 1959 по1984 год он преподавал живопись в студии повышения квалификации Союза архитекторов СССР, известной в кругах московской интеллигенции как «школа Вейсберга». В 1961-м вступил в Союз художников СССР. Принимал участие в выставках в России (с 1961-го) и за рубежом. Много занимаясь научными изысканиями в области теории цвета, он разработал собственную колористическую теорию, основанную на психологии творчества и восприятия искусства. В 1962 году он выступил с докладом по своей теории цвета на симпозиуме по структурному изучению знаковых систем, после чего он сам и организаторы симпозиума подверглись репрессиям со стороны властей.
«Изучая современную живопись, пришел к выводу, что проблемы колоризма в том виде, в каком они существовали после Сезанна, исчерпаны. Стал понимать, что цвет, не насыщенный валером (полутоном), малоинформативен», – писал Вейсберг.
Вейсберг был одним из крупнейших мастеров метафизического натюрморта. Всю жизнь он совершенствовал свою манеру живописи. Начав с вполне конвенциональных портретов и натюрмортов, он с течением времени ограничил свои мотивы набором простых геометрических фигур (конусы, кубы, шары, пирамиды) и свел цветовые контрасты до абсолютного минимума, заменяя их тонкой, как бы фосфоресцирующей тональной средой. Его работы в конце жизни все более приближались к идеалу «невидимой живописи», «белому на белом», объекты живописи теряли материальность, и сама живопись превращалась в результат утонченной медитации.